Театр, 1984, № 4

Маргарита Ваняшова

Истинность страстей

Русская классика на ярославской сцене

<...> В литературной редакции Виктора Розова восстановлена краткая предысто­рия событий «Дела», дан финал «Свадьбы Кречинского», и это забота не только о зри­теле, которому теперь «дни Муромских» ста­новятся понятнее и ближе. Именно там, в «Свадьбе Кречинского» Муромский испыты­вает первый удар судьбы.

Отставной капитан, ярославский по­мещик Петр Константинович Муромский – герой «Дела» — человек мягкого нрава и честной души. Жизнь, кажется, ничему не научила этого неисправимого идеалиста — таким рисует Муромского В. Нельский.

Обыденная, пошлая действитель­ность? Попробуйте сказать это Муромско­му. «Нет!» — гневно ответит он. Все пошлое или низкое далеко в прошлом. В прошлом — то, что связано с Кречинским, это время давным-давно миновало.

Упрямо, чрезвычайно упрямо Му­ромский—Нельский пытается сохранить высоким свое представление о нормах бы­тия, об отношениях между людьми, о чести и достоинстве, наконец... Муромский В. Нельского – горький романтик, идущий навстречу собственной гибели под колеса машины-чудовища...

...Машина не машина — целое зда­ние, портфель не портфель, быть может, зда­ние-портфель, портфель канцелярской кры­сы, проеденный изнутри ходами и выходами, да еще на колесах — этакое чудовище, по­ворачивающееся к нам то тыльной сторо­ной, то фасадом (художник Ю. Суракевич). Maxинa, колосс на тележных колесах (креп­кие еще, но скрипят немазаные колеса, скрип этот слышен отчетливо). Колосс этот в спектакле становится действующим ли­цом. Он достаточно изношен, кое-где подзалатан, а внутри — в лабиринтах казенной премудрости, среди десятков и сотен фоли­антов, сваленных, покрытых вековой пылью, — копошатся «бумажные черви», ползают но замысловатым ходам. Когда вглядишься в мельтешенье этих чиновни­ков, поймешь, почему Сухово-Кобылин наз­вал их «колесами бюрократии»: они невиди­мо, скрыто ворочают машину, чудовище, божество... На торце здания-колосса пыш­ный коллаж: торжественные портреты эпохи классицизма, пейзажи, многочисленные на­тюрморты с цветами и плодами. Бархатные портьеры, бархатные наряды, но тусклый, пыльный цвет и у портьер, и у мундиров... Да и портреты как-то незаметны – появи­лась затертость, так теряет свою новизну монета, побывав в тысячах рук.

Здесь, в лабиринтах канцелярских нор, и творится, свершается событие, кое названо будет капканной взяткой, сооружа­ется для очередной жертвы страшная вол­чья яма.

И жертва эта — Петр Константино­вич Муромский, капитан в отставке, герой войны двенадцатого года — человек и в старости все еще наивный и непосредственный. Он, Муромский, никогда не влезал ни в ка­кие «лабиринты» и знать не желал никаких Ваалов, никакой чертовщины.

Когда-то Муромский обидел милей­шего и честнейшего Нелькина, молодого че­ловека, без пяти минут зятя, и тот, оскорб­ленный в лучших чувствах, подобно Чацко­му, уехал, дабы никогда более не возвра­щаться. Но вот вернулся, и устроено домашнее чаепитие: чашечки, баранки, об­суждение новостей. Заливающаяся детским смехом Лидочка — Т. Позднякова, чинный Нелькин — А. Пешков. Все подробно, об­стоятельно, мирно. И никакого предвестия надвигающейся бури. Муромский живет и надеется. И светел от своей надежды. Он проживает последнее здесь, в Петербурге. Еще больше поседели баки, и походка ста­ла более стариковской, осторожной, словно он боится вот-вот упасть. От других он вов­се не ждет подлости, упрямо отказывается верить в любую подлость и низость, пото­му как сам прост и благороден.

А между тем пребывает в мире, где господствует соблазн... Где ждут от жертвы одной только фразы: «Прими, кумир позла­щенный, дар мой...» Теплится надежда у Му­ромского, что не скажет, не произнесет он этой фразы, удержит его провидение, оста­нется он самим собою.

Там же, на чаепитии с баранками, с чашками, деревенский управляющий Разуваев – В. Аршинов расскажет легенду о народившемся Антихристе. Так рассказыва­ют о засухе, о неурожае, о стихийном бедст­вии, о несчастье, поразившем округу... А тут – Антихрист, и такой живой в этом рассказе за чашкою чая: «уже давно жи­вет», «уже в летах», «солидный человек», «служит» и «вот на днях произведен в дей­ствительные статские советники – и пряжку имеет за тридцатилетнюю беспорочную службу»... Муромский помнит про «честь в свете» и не понимает, что перед ним нечто страшное, чудовище, не знающее пощады. Oн так хотел оградить, спасти от пересудов доброе имя дочери, свое... Естественное человеческое желание.

А между тем герой легенды, по рас­сказу деревенского управляющего, «народил племя обильное н хищное – и все это боль­шие и малые советники, и оное племя всю нашу христианскую сторону и обложило; и все скорби наши, труды и болезни от этого Антихриста... и глады и моры наши от его отродия... светопреставление уже близко... а теперь только идет репетиция...»

Кандид Тарелкин – В. Асташина — еще совсем не Антихрист. Маленькое исча­дие ада, совсем мелконькое, в мелкоскоп требуется разглядывать. И всю жизнь он пред более сильным, Варравиным, напри­мер, с протянутой ладошкой, как нищий. Перед чиновничьей мелюзгой Тарелкин иной – в белых перчатках, важен и степе­нен. Неторопливо спускается по лестнице, неторопливо думает, неторопливо пишет. Че­ловек деловой хватки, умный, спокойный. Чуть брезгливо поглядывает на эту мелко­ту, с папками с тесемочками. Только пре­следует Тарелкина голос Вечного Кредито­ра, требующего долг. Или сон, или анафема за ним гонится? Жизнь его постоянно отрав­лена мечтой о деньгах. Истомленный ожида­нием взятки Кандид, изнервничавшийся, из­мучившийся. Колосс на тележных колесах не только на бедного Муромского, но и на Кандида надвинется всею своею грома­дой — берегись, зашибет, раздавит, останется только мокрый и скользкий следок, будто и не было никогда Тарелкина. Отгонит от се­бя Кандид Касторыч наваждение, утрет пот со лба... Но ход делу не преминет дать.

Чиновники, копошащиеся в бумагах, становятся зрителями, когда приходит оче­редной проситель — Муромский. Мир Му­ромских, их страдания, живые раны, удары судьбы — зрелище для услаждения глаз. Над Муромскими здесь потешаются, с ними учтивы, но их доят, как доят тли муравьев. Должно быть, Муромский кажется им чуда­ком, начитавшимся рыцарских романов, без­умный-безумный Муромский, раненный в го­лову в 1812 году, при защите Отечества!..

Интересно, что каждый из чиновни­ков, будь то Шерц, Шмерц, Герц и другие, за исключением одного Шило (В. Дмитри­ев), не ощущают себя антагонистами мора­ли. Нет, они свято веруют в свою «цеховую» этику, для них соблюдение своих преступных этических норм превыше всего. Но в их вла­сти— колебать миропорядок в человеческой душе, устраивать его или нарушать. И Му­ромский видит, что надвигается на него Идо­лище поганое, Тмутороканский болван.

Везде торгуют.

Торгует Тарелкин, предлагая Муром­скому изощренную словесную игру. «Так они примут-с?» — спросит у Тарелкина Разуваев. «Отчего не принять?.. С удовольст­вием примут...» «Люблю я простой, русский ум», — скажет польщенный Тарелкин, он уже готов расчувствоваться, готов даже сле­зу пустить от восторга, что дело пошло, му­зыка марш заиграла, но Муромский-то засо­мневался...

Торгует, разумеется, Варравин, он даже и стихи способен прочесть, вдохновив­шись на свое «дело», стихи, да с угрозой-намеком: «Наголо, как в старину!..» Да и сама Фемида завязала глаза (изображение ее мы видим на одном из плафонов гости­ной), чтобы не умереть со стыда. «Ну, мечом-то она, конечно, сечет, а на весах-то?..» — подумает вслух Муромский. «И на весах, варварка, торгует», — не смутившись, ответит Варравин...

«Роман» с Муромским в спектакле разыгрывает сама Фемида, и режиссер С. Розов, рассказывая о медленном пути «дела», с великими и малыми подробностя­ми его, подчеркивает, что с момента первого колебания душевного — дать или не дать взятку? — жизненная позиция Муромского теряет былую устойчивость.

В. Нельский филигранно ведет свою роль. Актер даст почувствовать нам и весь ужас, охвативший Муромского от прозре­ния, и его способность все наблюдать с горь­ким любопытством. С Тарелкиным Муром­ский еще сам свой, еще верит себе; с Варравиным уже примечает, прихватывает не­которые реальные черты и детали происхо­дящего. Варравин — Л. Дубов, снисходи­тельно поучает Муромского, этакого неради­вого ученика, подчеркивая несостоятель­ность его нравственных опор и надежд. На встрече с важным лицом — Князем (Ю. Караев, Ф. Раздьяконов) Муромский и вовсе растворится в своих бедах.

Велик и смешон Муромский — Нель­ский. Перед ним уже три антихриста — Та- релкин, Живец, Варравин, — невероятное сплетение нравов и характеров. «Наголо, как в старину!» — слышит он торжествую­щий голос. Он и впрямь гол как сокол. Разрушены и потрясены основы морали, и Муромский вырастает до бунта, до проте­ста. И он велик, трагичен в этом бунте. «Мы сообщники!.. Мы воры!!! — Отчаяние достигло предела. — ...Куйте нас вместе...» Топкая, реалистическая, психологически точная манера исполнения В. Нельского сочетается в спектакле с острогротесковой игрой В. Асташина, Л. Дубова, Ф. Раздьяконова, Е. Князева (Живец).

Бунтует, кажется, даже Тарелкин — В. Асташин. Стоит перед надвинувшимся Ваалом, перед грозным чудищем — и не просто осердясь замахивается на него, но в неистовстве зловещем захлебывается: «Зачем ты, судьба, держишь меня на цепи, как паршивую собаку?.. Нет на свете справедли­вости, нет и сострадания: гнетет сильный слабого, объедает сытый голодного, обирает богатый бедного!» Да не прозрел ли Тарел­кин?.. «Взял бы тебя, постылый свет, да за­палил бы с одного конца на другой, да, на- демши мой мундиришко, прошелся бы по твоему пепелищу...» Да-а, скажем мы изум­ленно, проследив путь Тарелкина, увидев его в мундиришке на мировом пепелище. Апокалиптическое вдохновение посетило Тарелкина, и жутью, и мраком веет от его взгляда. Актер поднимается в этом моноло­ге до смелого обобщения.

<...>